На краю империи: Камчатский излом - Страница 4

– В доме голодно было. Меня в жены отдали… за три оленя.

– Ну-ну… А это – ребятенок твой?

– Твой, Ванья, – с надеждой сказала ительменка. – Митрий зовут – забыл разве?

– Да брось ты! – отмахнулся казак. – Мало ль ты с тех пор нарожала! Хотя, кажись, годами подходит… А ну подь суды, малой!

Мальчишка подошел и встал, затравленно глядя на чужака из-под собачьего меха, которым был оторочен капюшон его парки. Лицо его было в грязных разводах, из носа свисала сопля.

– Здоров, пожалуй, для моего-та, – рассмеялся Иван. – Да и ликом темен – как есть коряка иль камчадал! Ты, баба, сказки-то мне не рассказывай! Ладно уж, дам я вам юколы вязку…

– Ты хорошо смотри, Ванья! – взмолилась женщина и стянула капюшон с головы мальчишки. – Хорошо смотри!

– Ишь ты! – удивился служилый. – Да он у тя, кажись, белобрысый! Эт хто ж тя таким обрюхатил, а?

– Ты…

– Ага! – кивнул служилый. – Окромя меня на Камчатке и русских не имеется, да? Сказал же, дам малость юколы, отстань только!

Иван повернулся, собираясь идти к избе, но задержался, присел на корточки перед мальчишкой:

– У-у ты какой! – И шутливо ткнул его кулаком в живот.

Тот молча согнулся, отступил на шаг, злобно глянул на казака и вдруг… И вдруг с коротким воплем кинулся на обидчика, норовя попасть кулачками по лицу.

Он тут же полетел спиной на снег, а Иван поднялся на ноги и удивленно покачал головой:

– Экий звереныш у тя рас…

Он и договорить не успел, как мальчишка снова был на ногах. И снова кинулся в атаку!

Иван едва успел прикрыть пах от его кулаков, а потом схватил мальчишку за загривок, чуть приподнял, встряхнул и сунул головой в снег рядом с нартой:

– Остынь малость!

Бредя к избе, он покачивал головой и удивленно усмехался: ну и докука! У самой двери Иван почувствовал сзади движение и обернулся: мальчишка мчался к нему, зажав в руке здоровенный нож.

Нападающего служилый встретил, опустившись на одно колено. Левой рукой он отмахнул в сторону ножик, а правой влепил пощечину, от которой мальчишка полетел в снег, потеряв оружие. Иван встал, шагнул к поверженному противнику, нагнулся и взял его за парку на груди, собираясь вздернуть на ноги. Однако едва он потянул, как мальчишка извернулся, ухватился за его рукав и впился в кулак зубами.

– Бля-а-а!! – взвыл служилый, не без труда стряхивая с руки злобного туземца. – Паскуда долбаная! Уебок хренов!

Иван пинал его ногами, пока мальчишка не перестал извиваться – похоже, он не смирился, а просто потерял сознание.

Иван посмотрел на укушенную руку, криво ухмыльнулся и сказал:

– Вот теперь верю, что мой! – Отсосал кровь из раны, сплюнул и заорал на женщину: – Чего сидишь, дура?! Скидай с саней свои шмотки! При ём будешь жить, а то ить загрызет, гаденыш!

Чипат – бывший владелец огромного стада, бывший глава многочисленного семейства – уезжал от зимовья один. Оленя второй упряжки он привязал к задку своих санок. Животному легче не стало: вместо двух людей оно везло теперь целый ворох сушеной рыбы. Эту рыбу осенью не успели догрызть черви, потому что наступили холода. Чипат надеялся, что с помощью этого собачьего корма кто-нибудь из его людей сможет дожить до весны. А потом он наймется пастухом к соседу. Если, конечно, и того не разорили проклятые чукчи…

* * *

То зимовье вскоре было заброшено – за дальностью пути и малой выгодой. Иван Малахов вернулся с вновь обретенной семьей в Нижнекамчатский острог. К тому времени доведенные до ручки казаки сместили Владимира Атласова с должности приказчика, посадили его под арест, а имущество конфисковали. Впрочем, в последующие годы Ивану хватило приключений – вместе с Данилой Анциферовым и Иваном Козыревским он участвовал в заговорах, созывал казачьи круги, арестовывал приказчиков, усмирял бунты камчадалов и плавал на Курилы. Осенью 1712 года московский дворянин Василий Колесов начал расследование убийства трех приказчиков, случившегося годом раньше. Данила Анциферов к тому времени погиб от рук авачинских ительменов, а Козыревскому и Малахову удалось доказать свою невиновность, скорее всего не бесплатно.

Других сыновей у Ивана Малахова не было, так что со временем он привязался к ительменско-корякскому мальчишке и обвенчался с его матерью. Мотаясь с отцом по Камчатке, Митька успел пожить во всех трех русских острогах – Большерецком, Верхне– и Нижнекамчатском. Детворы в них хватало, и вся она была метисной, поскольку большинство матерей были ительменками, а русские отцы-казаки на самом деле часто оказывались полуякутами. Тем не менее детско-подростковая иерархия была здесь очень жесткой. Верхнее место в ней занимали те, кто мог считать себя «русским». Не последнюю роль в этом самоутверждении играл язык: если пацан хорошо говорил по-русски, значит, отец его признал – не от мамы же он научился! Держались такие ребята особняком и всех остальных презирали. Митьке ужасно хотелось в «русскую» компанию, но языка он почти не знал. К тому же его светлые волосы с возрастом сменились темными – почти как у ительмена или якута.

Для начала он отказался говорить и понимать по-ительменски и по-корякски. В компании сверстников больше отмалчивался и, чуть что, лез в драку, даже если был слабее. Он как губка впитывал русскую речь, подслушивая разговоры отца и других казаков. Потом при любой возможности повторял запомнившиеся слова и фразы. Одному этим заниматься было скучно, и Митька придумал себе собеседника – такого же, как он, пацана, только совершенно русского. Его звали Димка. Они привыкли друг к другу и как бы росли вместе – Митька и Димка.