На краю империи: Камчатский излом - Страница 78

Новому иноку тогда было лет тридцать от роду, и переключиться на молитвы он никак не мог. Все знали, что в боях и походах бывший Иван о себе не забывал, хотя его капитал никто не считал. Сделавшись монахом, он «своим коштом» построил возле Нижнекамчатска часовню и кельи – Успенскую пустынь – «ради прибежища ко спасению беспомощным и престарелым и раненым служилым людям, которые не имеют нигде головы преклонить».

При Козыревском пустынь процветала. Монахи запасали рыбу и пытались заниматься земледелием. Правда, за неимением тяглового скота, пахать им приходилось на ительменах… Об этом прослышало даже высокое начальство, и якутский архимандрит Феофан прислал иноку Игнатию рясу и клобук в подарок.

Друзья и знакомые могли только догадываться о причинах дальнейшего. Никто вроде бы монаха сильно не притеснял, прошлым в глаза не попрекал, однако восемь лет назад инок Игнатий собрал свой скарб и уехал в родной Якутск. И вот теперь…

– Да как же… Ты чо, дядь Ваня… – бормотал Митька, пытаясь сообразить, не обознался ли. Однако надежды на это не было – слишком характерное лицо, да и голос…

– Чо-чо… – буркнул инок. – С Треской договорился. Считай, более седмицы в трюме пластом лежал – тьфу, бля! Ох, прости, Господи…

– Смердит от тебя…

– Пожрать дай, нюхач хренов!

– Дык ить… – Митька сунул руку за пазуху и извлек огрызок сухой рыбы. – Тута нету, тока в бате!

– Дай суды! – Монах буквально вырвал у него кусок и впился в рыбу зубами.

Точнее, хотел впиться – сразу же скривился от боли, повалился на бок и начал кашлять, брызгая кровавой слюной.

– Плох ты, отец Игнатий, – констатировал очевидное Митька и отобрал у него огрызок. – Тебе, поди, твердое-то нельзя, потерпи малость.

– Нельзя, бля… Зубы шатаются, ноги болят…

– Цинга у тя, однако.

– Знаю. Сколь годов без сей кары Божьей обходился… Да простыл еще…

– Оно и видно, – вздохнул Митька. – Давно в бегах?

– А то! – вздохнул Козыревский. – Может, выпить чо есть?

– Есть! – вспомнил Митька. – Я ж для сугреву взял!

Малую баклажку вина, согретого за Митькиной пазухой, монах осушил буквально в три глотка. Вскоре лицо его посветлело, взгляд прояснился.

– Давно нашей травянки не пробовал! Хороша… Я ить как в двадцатом годе отсель уехал, так до Якутска добрался. Назначил меня архиепископ тамошний Феофан строить монастырь Покровский. Опосля того уехал Феофан по делам в Тобольск, дык меня и Спасским монастырем управлять оставил.

– Высоко ты летал, отец Игнатий! – восхитился Митька.

– Не то слово! – не без гордости признал монах. – А в двадцать четвертом годе вернулся Феофан с приказом от митрополита, чтоб, значит, сыск про меня учинить. Учинили, падлы… – Козыревский опять закашлялся, с трудом отдышался и продолжил: – В опчем, забрали у меня пожитки, каки были, – не положено, дескать, монаху! Одной мягкой рухляди записали на полторы тыщщи… А было-то на две с гаком!

– Все, что нажито непосильным трудом?! – чуть насмешливо ужаснулся служилый.

– Ну дык! – кивнул монах. – Однако ж того мало: каки недостачи да растраты по монастырям были, все мне приписали – считай, пятьсот Рублев!

– Вот это ты попал, дядя Ваня!

– Игнатием зови! – приказал Козыревский. – Не расстригли меня ишшо!

– Ладно, – охотно согласился Митька. – Нетто ты стерпел те поборы?!

– Не стерпел я, конешно, – вздохнул инок. – Дык в железа заковали!

– И чо?

– Убег, однако. К воеводе якутскому, к Полуектову, сунулся: отправь, грю, Курилы да землицу Апонскую проведывать. Тебе, грю, с того слава будет, а мне искупление, ежели в чем грешен. Тока зассал Полуектов… Ладно, хоть сразу в казенку не посадил. А как собрался сажать, так я по новой убег. До самого Тобольска добрался!

– Силен ты бегать, отец Игнатий, ох силен! – улыбнулся Митька. Он прекрасно понимал, что без денег по Сибири далеко не убежать. – Видать, не весь капитал у тя монахи побрали?

– Чуток осталось! – самодовольно усмехнулся Козыревский. – В Тобольске тем остатком делиться пришлось. Однако ж не зря потратился: сам Долгоруков-князь меня принял!

– Губернатор?!

– Угу, Михайло Владимирович, – не без гордости подтвердил монах. – Душевный человек оказался. Мы с ним, считай, полдня толковали. Шибко он Курильской да Апонской землицами интересовался – выспрашивал с толком, чертежи смотрел. Сказки мои повелел записать, с чертежей копии снять. Сказал, просить станет Беринга, чтоб в свою испидицию взял. Хотя и су мненье высказал – слабоват сей капитан для дела великого.

– А ты не врешь, дядь Вань? – не смог поверить Митька. – Не заливаешь, часом, а?

– Сказано тебе: Игнатий я!

– Прощенья просим…

– С тем Берингом я в Якутске встретился, – печально продолжил Козыревский. – Немец и есть немец. Ни рыба ни мясо. Я ему про дело толкую, а он в лицо усмехается: казаки, дескать, любят небылицы сказывать! В мой чертеж пальцем тычет: какая тут широта, спрашивает. А долгота, грит, какая? У-у, бля!.. Ну, говорит, ступай пока. А карту, значит, оставь – изучать стану.

– И чо далее?

– А ничо… – махнул рукой мореплаватель. – Кхе-кхе-кхе! Сучий потрох, бля! Кхе!

– Ну, не хошь, не сказывай! – пожал плечами Митька.

– Чо сказывать-та… – Козыревскому, похоже, неприятно было вспоминать этот эпизод. – Поначалу ждал, что призовет меня Беринг энтот. Потом сам ходить к ему начал. А дворня не пущщает – шибко занят его благородие. Так и уехал бусурман поганый…

– И чертеж не вернул?! – догадался служилый.

– Угу. Чтоб ему… Прости Господи!