На краю империи: Камчатский излом - Страница 38

– Прям ангел Божий, а не человек! – усмехнулся Митька. – Сколь лет землю топчу, а таких не видывал! Всяк себе на уме, всяк о своем интересе думает. А кто супротив того интересу – тот и враг.

– Так-то оно так… – вздохнул Савелий. – Я и сам немало дивился, как Ильичу служить начал. Мнится мне, что он антирес свой через службу имеет. Ежели, дескать, не воровать, приказы честно сполнять, то уж государыня за усердие пожалует – от щедрот по-царски!

– А может, с того все, что православный он, что веру нашу блюдет? – предположил Митька. – И образа у него в красном углу – все по-человечьи!

– Эх, кабы все православные по-божески жили! – покачал головой солдат. – Вот, помнится, был у нас унтер…

Дослушать солдатскую байку Митьке не довелось – вернулся лейтенант, и денщик кинулся принимать у него шубу и шапку.

– Давай, Савелий, на стол накрывай, – устало скомандовал Чириков. – Да тарелу вторую поставь – гость у нас.

– Эт хто ж будет, ваше благородие? Неужто…

– Да не пугайся! – рассмеялся лейтенант. – Вон, Митрий у нас сегодня столуется.

– Эк!.. – крякнул солдат. – Может, вина подать прикажете?

– А что, это дело! – одобрил идею Чириков. – Налей нам по чарочке.

Среди прочего в тот вечер Митька отведал удивительное кушанье. Видом оно напоминало хлеб, а вкус был незнакомый. Заметив недоумение гостя, лейтенант пояснил, что это и есть хлеб, но из чистой пшеницы – ничего в него не добавлено. После трапезы, желая польстить хозяину, Митька стал рассказывать, что на Камчатке народ чистый хлеб не печет, поскольку зело накладно. Экономии ради в муку в большом количестве подмешивают тертые корешки или сушеную рыбу. Лейтенат вдруг погрустнел и вздохнул:

– А мы этого добра навезли много тысяч пудов – считай, со всей Сибири собрали. Только чует мое сердце, не проесть нам столько… Впрочем, – тут же спохватился офицер, – не твоего ума это дело.

– Так вы эта, ваш-бродь, бумагу мне пропишите каку ни на есть, – деликатно перешел к делу Митька. – Што, мол, десять рублев мной по закону получены. А то ить у нас тут, сами знаете…

– Уже знаю, – вздохнул Чириков. – Посиди малость, сейчас напишу.

Митька, однако, не остался сидеть, а подошел к столу и стал подсматривать, как лейтенант работает пером. Он увлекся этим зрелищем, придвинулся совсем близко и даже склонился над плечом Чирикова. В конце концов тот не выдержал:

– Да что ж ты в ухо-то мне дышишь?!

– Виноват, ваше благородие… – пробормотал служивый, не отрывая взгляда от строчек. – А вот, кажись, я прописан!

– Где?!

– Да вот же: Мит-рей.

– Пальцем не тычь, замараешь же! – убрал лист лейтенант. И вдруг спохватился: – Погоди-ка, ты что же, грамоту знаешь?!

– Откуда ж нам знать-то, ваш-бродь? – засмущался служилый. – Мы ж люди малые, нам того не потребно… Тока вот буквицы знаю некоторые и прописать их могу.

– Да не ври!

– Ей-богу, не вру, ваш-бродь, – заверил Митька – хоть спытайте! Тока не шибко гладко у меня выходит. А буквицы мне писчик шпанберговский показал – за десять лис.

– Степан, что ли? Да какой он писарь?.. – усмехнулся Чириков. – Ладно, вот сейчас закончу и проверим, что ты можешь!

Когда лист бумаги был полностью покрыт Митькиными каракулями, лейтенант заставил его читать. Оказалось, что этого служилый, по сути, не умеет, но учится буквально на глазах – начинал страницу мекая и бекая, а закончил уже бойко по слогам. В конце концов Чириков сжалился над распаренным, измученным Митькой и вынес свой вердикт:

– Ты, казак Митрий, есть явление удивительное, для науки, наверное, незнаемое. Тебя в Кунсткамеру надо.

– Может, не надо в камеру? – жалобно потупился служилый.

– Шучу я, – ухмыльнулся офицер. – А вот что с тобой делать, никак не домыслю.

– А вы бы эта… – замялся Митька, – ну, того, ваш-бродь!

– Что?!

– Ну, вы бы по службе мне послабление сделали, покуда мы здесь обретаемся. Да велели б мне бумаги дать, какой не жалко, и чернил золотничок. А уж перышко я сам приищу. Мне бы руку чуток в письме набить, а там, может, в писари выйду!

– Ачто? – задумчиво сказал лейтенент. – Дела нам предстоят великие и тяжкие… Давай так: унтеру скажешь, что от караулов и работ я тебя освободил. Приходи сюда – Савелий тебя пристроит и даст, что для письма надобно. Сиди и пиши, набивай руку.

– Премного благодарен, ваше благородие!

– Благодарить меня не за что, – строго сказал Чириков. – Я тебе не поблажку делаю, а на труд ставлю и спрошу строго. Если до отъезда писать внятно не станешь, пойдешь грузы возить до скончания века! И вот еще что: ты, Митрий, и ты, Савелий, языки за порогом попридержите! Никому знать про дела наши пока не надобно – не ровен час, беду накличете.

– Се внятно! – с готовностью кивнул Митька. Это было даже больше того, на что он надеялся в самых смелых мечтах.

Продолжать движение из Верхнего острога в Нижнекамчатск на подводах смысла не было – зима подходила к концу, начались оттепели, и снег стал «тяжелым». Чириков принял еще одно ответственное решение – остаться в остроге и ждать открытия водного пути. Это позволяло распустить по домам камчадалов с их упряжками. Расплачиваться с ними пришлось расписками…

Митька сильно преуспел в грамоте и попутно сделался кем-то вроде посыльного или порученца при лейтенанте. Писать и читать он обучился дней за десять, но не успокоился на достигнутом, а пытался научиться писать быстро – со слуха, под диктовку.

Когда лед на реке сошел, караван с грузом тронулся в путь. На сей раз баты были сцеплены бортами по два или по три. Это повышало их устойчивость, позволяло брать больше груза, добавляло комфорта пассажирам. Правда, управлять такими катамаранами или тримаранами было довольно трудно, но по большой весенней воде преодолевать пороги не приходилось.